Евграф Кончин: Это «прекрасный город». Окончание.

34. Окно на Волгу.

Однажды в мастерскую к Николаю Михайловичу Ромадину пришел писатель Алексей Толстой. Внимательно осмотрел картины, а одну из них «Туман. Ока», написанную в 1940 году, снял со стены, долго ее изучал, а затем произнес лишь одно слово: «Колдовство»!

На обороте холста – надпись, позже сделанная Николаем Михайловичем: «Об этой вещи, когда я принес ее Нестерову, он сказал: «Побольше – и в Третьяковку!» Картина в Третьяковскую галерею не попала, хотя это было бы в высшей степени справедливым. Она находится в частном собрании, редко показывается на выставках и редко репродуцируется.

Она знаменательна еще тем, что как бы начинает собой «речной» цикл, и ко многим волжским пейзажам в полной мере применима восторженная реплика Алексея Толстого. Не только к волжским картинам Николая Ромадина, но ко всему творчеству Народного художника СССР, действительного члена Академии художеств СССР, Лауреата Ленинской и Государственной премии СССР. Он получил и широкое международное признание – его «Автопортрет» находится в галерее Уфицы во Флоренции, что является большой честью для любого европейского художника.

Николай Ромадин родился в Самаре, на Волге, в семье железнодорожного рабочего. Но путь к самому себе, к знаменитому художнику Ромадину, которого мы все знаем и любим, был очень труден. «Если бы не огромное его упорство и одержимость живописью, - писал Константин Паустовский, - если бы не его любовь к России и к ее пейзажу, то он мог бы остаться в числе тех художников-самоучек, каких можно встретить почти в каждом нашем захолустном городке, да и в иных больших деревнях. Этих художников никто никогда не узнает…  Но он выбился на широкую дорогу и силой своего таланта завоевал себе такого великолепного и сурового учителя, как Нестеров…»

После окончания школы и Самарского художественного техникума Николай Ромадин в 1923 году приехал в Москве и поступил во Вхутемас. Учился у Р. Фалька, И. Машкова, А. Щербиновского, А. Древина. Окончил Вхутемас в 1930 году. Участвовал в театрализованных представлениях «Синей блузы». Сблизился с Маяковским, а также с М. Нестеровым и Н. Крымовым. Но «переболев» всеми шумными болезнями Москвы тех лет. Николай Ромадин устремляется в леса. Напишет: «Главная моя задача в жизни – это пейзажи моей горячо любимой Родины, которую я изучаю во всех многочисленных поездках по стране».

Средняя Азия, Крым, Ленинград и его окрестности, Север, Карелия. Но самые любимые места художника – Средняя часть России, Волга, приволжские леса, озера, речки и ручейки, деревни и старинные русские города, болота, облака над волнистой от свежего ветра речной зыбью и деревья над речными просторами то с первой весенней зеленью, то в золоте осенней листвы, то в заснеженном кружевном инее.

Константин Паустовский в своем великолепном очерке о художнике отмечал его страстную привязанность к Волке и приволжским природным красотам. «Ромадина трудно увидеть в Москве, - писал он. – Он всегда в скитаниях то по Креженцу, то по Волге, то по каким-то только ему одному известным местам, то в непролазных дебрях. Он подолгу живет на лесных кордонах, на волжских пристанях-дебаркадерах где-нибудь под Костромой или Хвалынском. Этот немногословный человек с цепкими глазами и неожиданной легкой улыбкой обладает редкими и своеобразными знаниями… Ромадин художник со свободным и богатым размахом: от Волги, сизой от ветра до карельских чахлых  болот, от уюта среднерусских селений до Рембрантовского зала в Эрмитаже».

Художественное наследие Николая Ромадина огромно. Его картины находятся в Третьяковской галерее, Русском Музее, других крупнейших музеях России и зарубежных стран. Лучшие его произведения вошли в историю отечественного искусства. Не берусь их перечислять – этот список огромен. Коснусь лишь его «волжского» творчества, ибо оно подчас связано с Кинешмой и ее окрестностями, ближними и дальними, нам хорошо известны и порой просто именуемыми волжскими пейзажами, без конкретного места их написания.

Первые волжские картины Николая Ромадина появились в 1939 году. Это – «Волга», «Волны», «Утро в Васильсурске», «Сумерки», «Васильсурск. Базар», «Белая лошадь». И эта поездка на Волгу, в Васильсурск определила творческое устремление Николая Ромадина – его любовь в русской природе. Когда Игорь Грабарь увидел его работы, он воскликнул: «Мы присутствуем при рождении русского художника!»

Если Николай Михайлович добирался до Васильсурска наиболее кратким путем, то, вероятно, он из Москвы по железной дороге доезжал до Кинешмы, а оттуда водным путем, на пароходе – до Васильсурска. Впечатления от волжских просторов непременно нашли свое отражение и в его васильсурсковых картинах.

Васильсурск приютил художника и его семью и во время Великой Отечественной войны. После кратного пребывания в эвакуации в 1941–1942 годах в Узбекистане и Киргизии, художник приезжает в милый и столь дорогой для него волжский город. Здесь он создает большую серию картин «Волга – русская река», за которую в 1944 году Николай Ромадин получает Сталинскую премию. В Москве состоялась персональная выставка этих работ художника. Она получила высокую оценку. В 1944 году художник получает за нее Сталинскую премию. Редчайший случай, когда в те военные годы столь высокая премия выдавалась за пейзажную живопись.

Уверен, что серия «Волга – русская река» создавалась не только на основе васильсурковских натурных наблюдений, но и по другим, в том числе и довоенным впечатлениям от Волги и, конечно, разных волжских и приволжских мест. В том числе и близ Кинешмы.

Николай Михайлович неоднократно приезжает на Волгу в 1950–1960 годы. Иногда жил здесь подолгу. Его сын Михаил Николаевич, тоже художник, вспоминает, как в 1949 году он учился в Плесе, в школе. На картине отца «Лодки на Волге» изображен угол школы, в которой Миша учился.

А Плес недалеко от Кинешмы, в которой Николай Михайлович бывал часто, вероятнее всего, по разным хозяйственным делам. Уезжал в Москву и приезжал оттуда опять-таки через Кинешму. В эти же 1950 годы в Плесе, а также в других волжских местах, недалеко от Плеса, возможно, и в Кинешме, были написаны картины «Ветреных день на Волге», «Закат на Волге», «Молодые елочки, Плес», «Озерная Волга», «Синегорье», «Осень. Волга», «Осень на Волге», «Семигорье. Осень», «Сентябрь на Волге». 1951 годом помечена такая значительная работа, как «Окно на Волгу». Где она была конкретно исполнена, не знаю.

В Плесе? В Кинешме? В каком ином близлежащем городке или селении? Но можно утверждать, что в Кинешме Николай Ромадин бывал часто. По разным хозяйственным делам. Уезжал в Москву или приезжал из Москвы он, вероятнее всего, через Кинешемский вокзал. Это был самый удобный и короткий путь попасть в Плес, в другие места Средней Волги.

- Но есть ли картины Николая Михайловича, написанные в самой Кинешме и ей посвященные? – спросил я Михаила Николаевича Ромадина, известного художника, частот путешествующего вместе с отцом по волжским местам.

- О каких-либо конкретных картинах я сказать не могу. Но отец часто бывал в Кинешме, которая становилось началом его очередного волжского путешествия. Но в Кинешме он делал множество зарисовок в своем блокноте. Эти зарисовки, наброски маслом, этюды с натуры становились картинами с конкретной географической «привязкой» или по большей части входили в другие его произведения на основе обобщенных натурных наблюдений и впечатлений… Смею предположить, что такая прекрасная, воистину волшебная картина «Окно на Волгу» написана в Кинешме. Она датирована 1961 годом. Николай Михайлович, вероятно, приезжал в Кинешму «на разведку» перед длительным путешествием в Островское и Щелыково, места связанные с жизнью и творчеством драматурга А.Н. Островского. Остановился на несколько дней в местной гостинице или у знакомых, дом которых находился на берегу Волги. Встал как-то прекрасным солнечным утром, открыл окно и схватился за кисти. И написал, быть может, за раз ту дивную трепетную взволнованно-радостную картину, которая, действительно, стала для него в утро и для всех нас «открытием» Волги. Михаил Николаевич вспоминает: «Щелыково – это, пожалуй, единственное место за городом, куда отец любил приезжать с семьей. Там его ничего не тревожило. Ему удлось сделать в имении Островского ряд прекрасных пейзажей, включая «Зима в Островском», написанную с большой свободой. Там же он долго писал знаменитый «Берендеев лес», мечтал написать «Снегурочку»… Ряд отцовских пейзажей остались в имении, в музее.

В Островском Николай Михайлович создал так4ие значительные произведения, как «В имении Островского», «Осень в имении Островского», «Зачарованный лес», «Классический пейзаж», «Май в России», «Осенний вечер. Челыково», «Зима в Щелыково», «Кабинет драматурга А.Н. Островского», «Костер», «Ночь под новый год», «Снег идет. Щелыково»… Пребывание в Островском было чрезвычайно плодотворным с творчестве Ромадина.

Как раз в это время Николай Михайлович часто бывал в Кинешме. Старожилы хорошо помнят художника. Вокруг его незаурядной личности сейчас немало ходит и былей и легенд. Рассказывают, как веселый, жизнерадостный, открытый и откровенный, он с простым людом мог говорить на «простом» русскому языке, чем приводил в восторг людей. Рассказывают, как он нанимал лодку для перевоза через Волгу закупленных им в Кинешемских магазинах продуктов, необходимых хозяйственных вещей. Платил хорошо, и ему никогда не отказывались помочь.

Уже на следующий 1962 год Николай Михайлович с семьей из Кинешмы отправился в Островское, бывшее Семеновское-Лапотное, где никогда жил и работал в достопамятном «Тереме» замечательный художник Борис Михайлович Кустодиев. А от Кинешмы до Островского было совсем недалеко – 18 километров, поэтому село можно назвать своеобразным пригородом Кинешмы.

Николай Михайлович пробыл в Семеновском и Щелыково с некоторыми перерывами почти два года, летом и зимой. Этот период стал весьма знаменитым не только в «волжском», но и вообще в зрелом творчестве художника.

Через Кинешму Николай Михайлович перевозил и картины, исполненные им в Островском (и в Васильсурске, в Плесе и других приволжских местах). Перевозил в Москву, чтобы затем эти холсты расходились по музеям и галереям страны. Экспонируются эти картины и в Третьяковской галерее, и в Русском Музее. Если б в Кинешме организовать выставку произведений Николай Ромадина, здесь побывавших, то эта экспозиция могла бы стать персональным музеем прославленного русского художника.

Это, конечно, несбыточная фантазия. Но память о Николае Ромадине должна сохраниться в какой-либо форме в городе, который занял свое определенное место в жизни его и творчестве.

35. Наш земляк Петр Кривоногов.

Петр Александрович Кривоногов?! Так это же наш художник, кинешемский, наш замечательный земляк! – так в Кинешме скажет любой, и это будет истинной правдой.

Хотя будущий прославленный художник, в действительности, родился в 1911 году далеко от Кинешмы – в Удмуртии, в глухой деревне Киясово в семье крестьянина Александра Кривоногова. Семья сильно бедствовала, жила впроголодь. Как-то в деревню нагрянули колчаковцы, прознали, что его старший сын служит в Красной армии, избили бедняка, который от побоев умер. Вдова осталась с четырьмя малолетники детьми без всяких средств к существованию. Поэтому вынуждена была отдать двенадцатилетнего Петю в батраки.

Мальчик оказался строптивый, работать на кулака не захотел, сбежал от него. Пешком отправился в Москву искать правды и лучшей доли. Прошагал много. Но близ приволжского города Кинешмы беспризорного мальчугана задержали и определили в детский интернат. Вначале такая досадная и, как считал Петя, временная остановка, обернулась для него счастливым стечением непредвиденных обстоятельств.

С того 1923 года Кинешма и стала для Петра Кривоногова истинной Родиной, которую он полюбил, которой посвятил немало своих произведений. Здесь он окончил среднюю школу. Особенно преуспел в рисовании. Его учитель Сергей Николаевич Коковин, воспитанник Строгановского художественно-промышленного училища в Москве всячески ему помогал, особенно в овладении рисунком. Посоветовал получить художественное образование.

В 1930 году Петр Кривоногов по путевке кинешемского отдела народного образования направляются в Ленинград, в Академию художеств. Но зачисляется туда после окончания подготовительного рабфака. Попадает в хорошие руки – к живописцу К.Ф. Юону и блестящему рисовальщику – П.А. Шильниковскому. Учится успешно. А летние месяцы непременно проводит в Кинешме. В семье художника сохранились его натурные этюды – сцена привоза машин с хлебом на кинешемский элеватор, этюды колхозных работ.

Однако его дипломом стала картина «Поход Таманской армии в Гражданскую войну» по знаменитой книге Серафимовича. Писал он ее под сильным влиянием картин о Первой Конной армии, созданных М.Б. Грековым, основоположником советской батальной школы. «Поход Таманской армии» и определил творчество молодого художника.

В 1939 году Петра Кривоногова призывают в Красную армию. Службу проходит в качестве рядового бойца в кавалерийской части генерала Л.М. Доватора, с которым Петр Александрович уже как художник, встречается в начале Великой Отечественной войны под Москвой.

Но еще прежде, в конце 1939 начале 1940 годов он становится участником финской войны. Свою новую картину «Прорыв линии Маннергейма» пишет не на литературном материале, а на личных впечатлениях, на доподлинных натурных рисунках и живописных эскизах. Старается воссоздать суровую, жестокую правду войны, подвиг советского солдата, который во всем его последующим творчестве становится главным героем его произведений.

В Великую Отечественную войну Петр Кривоногов вступил как бывалый, обстрелянный солдат, опытный художник, член Студии М.Б. Грекова. Делает рисуки для «Окон ТАСС», а в начале 1942 года направляется в армию генерала К.К. Рокоссовского. Константин Константинович напутствовал художников:

- Надо, чтобы студийцы, ученики Грекова, с той же ясностью и глубиной, как это делал и он, показывали нашу народную армию, тысячи ее героев, творящих историю!..

Каждая картина, каждый этюд, написанные Петром Кривоноговым репортажный рисунок, исполненные остро, ясно, выразительно, действительно теперь стали историей Великой Отечественной войны, историей нашей страны в самую страшную, трагическую и легендарную ее пору. Работу художника трудно переоценить на выставке в Центральном Доме Советской армии, открытой 7 ноября 1942 года, Петр Александрович представляет картину «В Волоколамске» - о казни советских патриотов гитлеровцами. «Зверство в Речицах» - это название говорит само за себя, и «Рейд генерала Доватора под Москвой», одно из лучших произведений художника, исполненное, энергично, сильно, страстно, с высоким мастерством.

В феврале 1944 года Петр Александрович становится свидетелем одной из значительных операций Советской армии – Корсунь Шевченковской на Украине. Здесь была разбита и уничтожена крупная группировка фашистских войск. И в своей композиции «Корсунь-Шевченковское побоище» Петр Кривоногов весьма впечатляюще показывает разбросанные на многие километры на заснеженном поле трупы врагов, груды искореженного, разбитого, обгоревшего металла, то, что осталось от фашистских танков, самолетов, орудии, машин. Грандиозное зрелище – истинное побоище! Невольно вспоминается картина Виктора Васнецова «После побоища Игоря Святославовича с половцами», которая находится в постоянной экспозиции Третьяковской галереи. Правда, «Побоище» Петра Кривоногова не столь картинно-торжественное, красочное, как у Васнецова, а скорее ужасное, страшное, мрачное. Настоящая война слишком отличается от тех, легендарных, былинных.

Известный художник В.Н. Яковлев, рассказывая о картинах Петра Кривоногова, в частности, о «Корсунь-Шевченковском побоище» писал: «Они настолько замечательны, что невольно включаешь Петра Кривоногова в семью больших подлинных баталистов. Его картины написаны талантливо, широко, умно. Он великолепно и полноценно пользуется всеми изобразительными средствами, но помимо живописной прелести, его картины задевают душу зрителя еще и потому, что кистью художника водит ненависть к врагу и взволнованная любовь к родной Красной армии, к великой родине-Матери». Заметьте, Петр Кривоногов авторитетно признан, как большой подлинный баталист» и «мастер».

Павел Александрович встретил победу в Берлине. Так вспоминает этот день: «Рейхстаг еще горит. На нем видишь следы упорных боев наших войск. Колонны выщерблены осколками и пулями. Широкая лестница завалена телами убитых, вывороченными каменными плитами, обломками штукатурки. Всюду - на ступеньках лестницы, на цоколе колонн, на высоких каменных парапетах – наши бойцы, запыленные, закопченные пороховым дымом, дорогами войны. Взметнулись в воздух руки бойцов с винтовками и автоматами, стальными касками и пилотками. Кое-где видишь красные флажки. Все головы подняты, все глаза устремлены в одну точку, вверх, туда, где над куполом поднимается на весеннем ветру красное знамя Победы. Под сводами здания раздается могучее русское «Ура!»… Я задумал создание картины, в которой должен бы звучать гимн Победы над фашистской армией»… Я стремился с беспощадной правдой показать разбитого в собственном логове зверя, а в наших солдатах-победителях мне хотелось передать радость конца войны скромных ее тружеников, которые прошли великий путь от Волги до Берлина».

Истинным величественно-торжественным апофеозом и стала картина «Победа», созданная в 1948 году, главное творение Петра Кривоногова, замечательное, знаменитое, выдающееся произведение в отечественном батальном искусстве. Если б художник создал только эту картину, то уже вошел бы в историю нашей культуры.

За «Победу» Петр Александрович Кривоногов был удостоен Государственной премии СССР.

Художник продолжал работать над изобразительной эпопеей о Великой Отечественной войне. В 1949 году он создает полотно «На Курской дуге», тогда же – «Советская конница в боях под Москвой». Наконец, в 1951-м грандиозную монументальную композицию «Защитники Брестской крепости», которая по своей художественной мощи, по своему взволнованному звучанию по живописному и образному исполнению вполне могла сравниться с «Победой» Это был возвышенный Реквием подвигу советских солдат, ставшему бессмертной легендой первого года войны. Картина обрела огромную популярность.

«Художник заставил меня долго стоять перед своей картиной, - писал Константин Симонов. – В ней была неувядаемая позиция героического подвига одетых в военную форму простых советских людей, позиция веры в победу, которая не гаснет  перед лицом смерти, а как бы в последний раз вспыхивает коротким, но необыкновенно ярким огнем…» Петр Кривоногов будет еще не раз возвращаться к теме Брестской крепости, добавляя новые сюжеты, новое образное прочтение легендарного события.

Но он уже в совеем творчестве переходит на мирные будни Советской армии, продолжает портретную галерею, успешно осваивает пейзажную живопись, исполняя прежде всего светлые, солнечные, жизнерадостные виды окрестностей Кинешмы, волжских просторов, предстает перед нами трогательным, трепетным лириком. Казалось бы, его неожиданно увлекли цветы, полевые, бесхитростные, милые, очаровательные, поставленные в кувшины, стеклянные банки, просто лежащие на подоконниках открытых окон.

Может быть, любовь к цветам покажется странной, непонятной для художника-фронтовика, прошедшего всю войну, повидавшего все ее ужасы, всю ее страшную, зловещую, трагическую изнанку, пережившего смерть своих друзей и товарищей, - и не зачерствевшего душой, оставшегося таким же открытым, жизнерадостным, веселым, мягким и скромным, с необыкновенно чарующей улыбкой и смеющимися глазами. У него было много друзей, особенно в Кинешме, с ними он проводил много времени, часто приезжал сюда, хотя был очень занятым человеком. Ему приходилось много работать, дисциплина в Студии М.Ю. Грекова была военной, жесткой, существовали обязательные государственные заказы, которые студийцы должны были неукоснительно выполнять.

Когда же не было такой «обязанности», Петр Александрович вырывался в Кинешму. Останавливался обычно в деревне Вершинино на левом берегу Волги. Когда на все лето с семьей, с женой Еленой Андреевной, детьми, например, в 1960 году, когда на короткое время один. Жил просто, без затей, как и все в деревне, ловил рыбу, купался и много писал самые нехитрые сюжеты – лодки на берегу волги, песчаные отмели, облачное небо, лесной ручей, деревья, весеннюю зелень. Эти эскизы, этюды, наброски сейчас хранятся в семье художника.

Здесь же я увидел эскиз последней крупной картины Петра Кривоногова «Встретили». Непривычная для художника и по странной композиции, и по интенсивному ярко-красному цвету, и даже по эмоциональному «взрыву», больше свойственному военными его работам. Позировали соседские мальчишки. В главном персонаже он хотел изобразить себя, таким, каким он пришел в Кинешму в 1923 году двенадцатилетним деревенским мальчуганом, открытым, непосредственным, с внимательными, остро всматривающегося в жизнь большими глазами.

Но это только эскиз. Местонахождение самой картины неизвестно. Вскоре Петру Александровичу поручают очень серьезную, государственной важности работу, ту самую «обязаловку», которая была так несвойственна характеру его, но которую он был должен выполнить в срок. Он возглавил большой коллектив художников, реставраторов, технических работников, которую Постановлением правительства СССР было поручено восстановление грандиозного полотна Франца Рубо «Бородинская битва» для строящегося на Кутузовском проспекте здания панорамы. Он сталкивается с новыми для себя тяжелыми и сложными организационными проблемами. Обостренное, подчас болезненное чувство личной ответственности было определяющим в его характере. Поэтому он стремился все сделать сам – стучался в высокие начальственные кабинеты, договаривался с чиновниками, с трудом добивался нужных материалов, красок, холста. Сам все проверял, требовал, просил, умолял. И его сердце не выдержало такой, непосильной для него физической,  эмоционально-психологической нагрузки – 22 августа 1967 года Петр Александрович Кривоногов скоропостижно скончался. Отечественное искусство потеряло выдающегося мастера батальной живописи, автора прославленных произведений о Великой Отечественной войне, о легендарном подвиге советского, русского солдата. Создание этих творений было и подвигом самого художника.

Прославленные картины Петра Кривоногова не только посвящены нашей героической истории, но сами по себе – наша история. Хотя они о прошлом нашей страны и нашего народа, они не уши в прошлое. Духовно-нравственное, патриотическое, возвышенно-национальное значение произведений Петра Кривоногова возросло многократно и сейчас более важно, чем когда-либо. Поэтому сохранение творческого наследия художника, его нынешняя действенность обрели особую «оперативно-стратегическую» значимость.

Весьма актуальны они и для Кинешмы. Ни в коей мере не умаляя творчества других художников, живших и работавших в Кинешме, смею утверждать – более крупного, значительного, известного советского художника, столь тесно связанного с Кинешмой здесь еще не было. А это накладывает на город большую моральную ответственность.

Кое-что сделано. В честь и память художника установлена мемориальная доска на здании школы, где он учился. В экспозиции художественно-исторического музея находятся несколько работ Петра Кривоногова, в том числе эскиз к картине «Защитники Брестской крепости». Небольшой художественно-предметный раздел, посвященный художнику, устроен в школе. Но этого крайне мало.

Оптимальным решением было бы устройство в Кинешме персонального художественно-мемориального музея Петра Александровича Кривоногова. Ведь смогли же такой музей художника организовать в удмуртской деревне Киясово, где родился будущий живописец, но считавший своей истинной Родиной Кинешму. А в Ижевске, в Республиканском Музее изобразительных искусств устроен внушительный раздел, посвященный Петру Александровичу. Его здесь почитают «наравне», как здесь говорят, с «Чайковским и Калашниковым».

Общеизвестно, что основой любого музея являются подлинные экспонаты. В данном случае – работы Петра Кривоногова. Где их взять? Здесь не будет, по-моему, никакой проблемы. В Москве, в семье художника хранится достаточное число живописных и графических работ художника. И относящихся к военным произведениям, и посвященных Кинешме, и здесь исполненные в 1930–1960 годы и достаточно полно и разнообразно представляющих творчество художника. Собственно, почти готовый музей.

Понимаю, что создание такого музея – очень хлопотное, нелегкое дело. Но оно вполне себя окупит и станет важным духовно-нравственным стимулом не только для кинешемской, но всероссийской культуры.

Приложение

Далее публикую большой фрагмент воспоминаний Петра Александровича Кривоногова, полученных мною из его семьи и прежде никогда не публиковавшихся, о жизни в детском доме в Кинешме. Мне кажется, что они очень интересные.

Итак…

* * *

Жизнь в детском доме Кинешмы и учеба в школе-семилетке имели большое значение в моей жизни. По-существу, кинешемский период для меня явился вторым этапом моего детства, здесь я стал юношей и подготовил себя для поступления на рабфак искусств Ленинградской Академии Художеств. Не случайно я считаю Кинешму моей второй родиной.

Годы моего раннего детства прошли на родине моих родителей. Не ласково было там мое детство. Зверства белогвардейцев, избиение отца на глазах ребенка, голод, холод и нужда, а затем батрачество,- все это оставило у меня болезненные воспоминания, и только пробуждение моего призвания к рисованию, любовь к природе, которую я вспоминаю до сих пор, сглаживают все печальное и жестокое, что пришлось испытать мне на родине.

Измученный за целое лето беспризорничеством, я с радостью ощутил тепло и заботу, которую проявили ко мне, когда я попал в Кинешемский детский дом «Приемник». Наконец-то на мне чистое белье, и ноги мои в тепле – ведь целое лето я не смывал с себя грязь. На душе так спокойно, что я уже не на улице, и ноги мои не мерзнут в холодной осенней грязи. Мне так хочется остаться здесь, я так боюсь, что меня могут выгнать на улицу, а еще хуже, снова отправить туда, далеко – далеко, откуда я начал свой путь к Москве. Правда, я не достиг желанной мечты, я не добрался до «белокаменной», но отсюда, из этого волжского городка с таким приветливым домом «она», я чувствую, где-то совсем недалеко. «Где родился?» – раздался властный голос, – «В Москве», – не раздумывая, ответил я, — «Кто был отец?» – «Сапожник». Эту приготовленную ложь я заранее обдумал, чтобы, не дай бог, меня снова не отправили обратно. Ну, а, если и будут отправлять, то пусть не обратно, а вперед, к цели. «На какой улице живут родители?» – такого вопроса я не ожидал и сразу мне стало как-то не по себе. Ну... думаю, все, пропало... Оказалось, что директор, которая меня допрашивала, сама когда-то жила в Москве. Ну, думаю, вот и все, моя «сказка» о Москве будет открыта, и меня выгонят снова на улицу. Я сбивчиво стал оправдываться, что не помню ни улицы, ни дома. К моей большой радости директор не обратила внимания на мою невинно-детскую выдумку, и я был зачислен в списки. Дальше шли вопросы, но уже не такие страшные. Так я остался в Кинешемском «Приемнике». Помню, в тот же вечер я сидел в зале, где стоял рояль, кто-то из ребят играл. Я, как зачарованный, слушал и смотрел на все, ведь я впервые в жизни это видел и слушал музыку.

По коридору раздаются четкие звуки каблуков, все притихли. «Я тебе покажу кузькину мать, шпана голодраная, не выдавать ему штанов», – это директор распекала одного из трудновоспитуемых. Она вошла в зал, стройная, с короткой стрижкой светлых волос, в руке у нее была папироска. Весь ее облик выражал мужскую, властную силу. Оглядев нас, она вскоре вышла, но мне показалось, несмотря на ее строгость, что ее взгляд ко мне был добрым. Я вздохнул облегченно, ведь моя совесть перед ней не была чиста; я ее обманул и только поэтому, как мне казалось, оставлен здесь, в Кинешме.

Усевшись вокруг воспитательницы, мы слушали чтение. Ее пухлые губы и все ее полное белое лицо с большими карими глазами излучали доброту и ласку.

«Ну, ребята, где мы остановились?» – спросила она мягким голосом. Я устремил на нее взгляд и стал слушать. Она читала книгу «8000 лье под водой». От ее полной и как-то по матерински женственной фигуры веяло какой-то добротой. После перенесенной холодной осени и волнения, которое я испытал на допросе у директора, мне так хорошо на душе, я так доволен, что все невзгоды позади.

Воспитательница заметила, видимо, все мое переживание, а, может быть, мне показалось. Вдруг она задала мне вопрос – кем я хочу быть? «Мне нужно непременно закончить семилетку, а потом я стану художником». Эту навязчивую идею я так хорошо усвоил и запомнил за все время моих бесприютных скитаний и, видимо, произнес ее так уверенно, что это решило мою дальнейшую судьбу. В один из дней после того, как я был оставлен в «Приемике», меня попросили сделать что-нибудь для стенной газеты. Я, конечно, с радостью и с большим старанием нарисовал портрет Ленина, и это так же явилось причиной того, что было со мной дальше.

* * *

Нас, нескольких новеньких, отправили по распределению в Дошитовский детдом, который был далеко за Волгой, в лесной Заволжской глуши. Это меня опечалило и огорчило, я волновался: как-то будет там далеко от города, смогу ли я там окончить семилетку. И вот я на новом месте. Целый день посвящен знакомству с местом: огромный двор, который замыкался со всех сторон деревянными строениями, по крышам бегают ребятишки, как будто стараются доказать, что здесь ничуть не хуже, чем в «Приемнике». В смутной тревоге я, наконец, засыпаю на полу в общей постели, приготовленной для нас, вновь прибывших. Все это уже не так радует меня, ведь я испытал уже радость от Кинешемского «Приемника», где хозяйский глаз заведующей, такой строгой, но справедливой, чувствовался во всем. Как-то потечет моя жизнь здесь в глуши, где не так ощутимы порядок и дисциплина, как там в городе. Неужели мне не удастся добиться той цели, к которой я стремился еще тогда, когда вышел из деревни Киясово, в лаптях, с мешком за плечами, в котором были мои рисунки, а учиться так хочется!.. Постепенно сон прерывает мои думы, и я проваливаюсь, как бы на время, после чего я чувствую, что кто-то трясет меня за плечо.

«Эй, …слышишь, вставай! …который тут Петька?» Чья-то рука меня трясет, и я с трудом открываю глаза. Оказывается, уже утро и совсем светло. Неужели, думаю, уже кончилась ночь?

«Вставай, пришли за тобой. Ольга Тихоновна велела привести тебя обратно в «Приемник»... Учиться будешь в семилетке, в городе». Я с трудом осмысливаю, что же происходит... За мной, оказывается, пришли! Сердце мое усиленно и радостно бьется, конец моей тревоге и тоске, значит, я не буду жить здесь, в медвежьей глуши. Я буду учиться в городе, как все другие «ученики». Так звали тех, кто жил в «Приемнике»-распределителе. Значит, я буду художником, моя мечта сбудется. Сердце мое наполнилось благодарностью к строгой заведующей, которую я так невольно обманул, когда уверял, что мои родители из Москвы. Оказалось, что решающее слово было сказано той воспитательницей, которая читала вечером нам книгу Жюль Верна и которая, узнав о моем твердом желании стать художником, записала все это в дневник. Дневники регулярно велись воспитателями на каждого воспитанника в Кинешемском «Приемнике». Заведующая Ольга Тихоновна Семечкина, прочитав запись в дневнике обо мне, решила вызвать меня обратно, чтобы я мог в городе получить семилетнее образование.

* * *

Живя в Кинешемском детдоме, мы получали основательное воспитание. Своим, иногда очень суровым и крутым характером, заведующая прививала нам здоровые моральные устои.

Помню один случай, когда мы собрались пойти всем коллективом в кино. Обнаружилось, что пропал топор, а надо сказать, что среди воспитанников попадались трудновоспитуемые и рецидивисты с кражами встречались довольно часто. Заведующая перед строем заявила нам, что пока не будет найден топор, мы не пойдем в кино. Конечно, топор был сразу же найден, и мы насладились картиной «Багдадский вор» с участием нашего любимца Дугласа Фербенкса. Вообще, походы в кино для нас были лучшем мероприятием.

Несмотря на то, что в это время экраны были заполнены приключенческими боевиками по две, три серии с такими героями, как Гарри Пиль, Вильям Харт и другие, нам они давали пример спортивного развития: от подражания трюкам мы постепенно переходили к занятиям на снарядах, что благотворно влияло на наше физическое развитие.

Очень много сделал для нас воспитатель Феденев. Будучи сам молодым и спортивным, он сумел развить в нас интерес и стремление к овладению различными видами спорта. Научил нас лыжному спорту, плаванию и занятию на снарядах. Мы не слезали с турника и с брусьев, переплыть Волгу нам не составляло особых трудностей, и я сам, помню, сравнительно легко переплыл. В особенности закаляли нас летние лагеря за Волгой, куда мы выезжали каждое лето.

Живя и воспитываясь в Кинешемском «Приемнике», я к концу 1930 года смог после окончания семилетки поступить в рабфак ИЗО при Академии Художеств в Ленинграде. Примечательно то, что на зачетном сочинении по литературе я написал сочинение по произведению Серафимовича 'Железный поток», щедро снабдив его своими иллюстрациями, а когда выходил на диплом, после окончания Академии Художеств, я также выбрал тему этого литературного произведения: моим дипломом была картина «Поход Таманскй Армии».

Учась в школе я много читал художественной литературы. Еще живя у родителей, я уже был с чем-то из литературы знаком, и на меня, по-существу, ребенка, в то время уже производили неизгладимое впечатление произведения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Плещеева, Тютчева, Майкова. Я запомнил с детства рассказ Льва Толстого, который нам читал вслух отец. Но все же по-настоящему я литературу узнал, живя и учась в Кинешме. Вначале было наше общее увлечение Джеком Лондоном. К этому следует добавить вообще всю приключенческую литературу, которая была в то время приложением к журналу «Следопыт». Толстого и Тургенева я по-настоящему прочел и оценил именно здесь, живя и учась в Кинешме.

Мое сердце наполняеться и сейчас благодарностью ко всем учителям школы семилетки имени А.Н. Островского, в особенности к Елизавете Алексеевне Антоновой, учительнице по русскому языку и литературе. С Елизаветой Алексеевной и ее двумя дочерьми Ирой и Галей я потом сблизился надолго. Ее я с полным правом мог бы назвать человеком, заменившим мне родную мать.

Я часто стал приходить к ним в дом. Поводом для близкого знакомства послужила моя копия с картины, которую я сделал с открытки. Я ее подарил Елизавете Алексеевне. Мне нравилось у них бывать. В комнатах были уют и тишина. Я с удовольствием перелистывал семейные альбомы. Мне особенно нравилась одна фотография, на которой Елизавета Алексеевна была снята в свою молодость. Ее волосы были распущены и спускались ниже колен. Не сознаваясь себе, я, видимо, был влюблен в это изображение русской красавицы. Старшая ее дочь Ира хорошо играла на пианино и уже выступала на школьных вечерах. Слушать ее игру было для меня верхом блаженства, я боготворил всю семью. Тепло уютного дома и материнская забота Елизаветы Алексеевны были подаренным мне судьбой настоящим счастьем, которого мне до этого недоставало в моем положении детдомовца.

Благодаря учителю рисования Сергею Николаевичу Коковину и директору школы Владимиру Павловичу Изюмову, мне удалось утвердиться в своей привязанности к изобразительному искусству. Они неизменно поддерживали во мне любовь и страстное увлечение искусством. Я вспоминаю, как после одного из мероприятий школы, когда был проведен конкурс среди учеников на лучший рисунок, я получил первый номер. И мне предложили выбрать награду: письменный прибор или набор красок. Я, не задумываясь, взял краски.

* * *

Осенью 1930 года я с путевкой Кинешемского отдела Народного Образования выехал в Ленинград, где и был зачислен на 2-й курс Рабфака.

Помню, с какой гордостью и благоговением я вошел с плетеным сундучком с главного подъезда в здание Академии Художеств. Для нас в то время еще были живы воспоминания только что скончавшегося великого русского художника И.Е.Репина. Поскольку у меня было законченное семилетнее образование, меня приняли сразу на 2-ой курс Рабфака ИЗО при ИНПИИ (Институт Пролетарского Изобразительного Искусства). Надо сказать, что к этому времени в Академии Художеств уже период масловщины подходил к концу, и через два года. когда я перешел на 1-й курс института, бывший директор Маслов уже попал на скамью подсудимых. Заседание Народного суда проходило в главном зале Академии Художеств, процесс суда проходил как общественно-показательный. Нам было дико, как это можно было ломать и сжигать произведения только по той причине, что они были наследием старой Академии.

* * *

36. Где моя деревня – где мой дом родной?!

История художественной летописи Кинешмы включает в себя и молодой город Заволжск, расположенный на левом берегу Волги как раз напротив Кинешмы, которому недавно исполнилось 50 лет. Прежде он кА бы входил в кинешемские дачные окрестности и составлял с городом единое административное целое. Поэтому художники, жившие или работавшие в Кинешме, имеют такое же отношение и к Заволжску. Если не большее, поскольку они предпочитали останавливаться в живописных левобережных деревнях, усадьбах и дачах. И в далеком прошлом, и в нынешнее время. Сейчас Заволжск – административный центр «своего» Заволжского района. Но остается любимым место отдыха жителей Кинешмы и многочисленных туристов.

Юбилейное 20-летие отмечает и Заволжская картинная галерея, которую можно назвать и кинешемской. Но ее рождение было весьма своеобразным, она – дар Заволжску Союза художников России, который передал городу готовую и цельную экспозицию, составленную из сотни произведений живописи, скульптуры, графики, изделий декоративно-прикладного искусства современных профессиональных авторов. Администрация города предоставила коллекции одного из красивейших зданий, соответственно его переоборудовав, и музейных работников, людей инициативных, влюбленных в свое дело.

Инициатором и организатором картинной галереи стал Народный художник России, член-корреспондент Российской Академии художеств. Лауреат Государственной премии России имени И.Е. Репина Владимир Никитович Телин, человек здесь не случайный, несколько десятилетий посвятивший свое творчество Кинешме, Заволжску, им живописным окрестностям. Я встретился с ним, но, естественно попросил рассказать о том, как он стал «кинешемцем».

– Далеко не сразу. Я – коренной москвич, родился в 1941 году. В 1960 году окончил среднюю художественную школу, в 1967 – Московский художественный институт имени В.И. Сурикова. Еще в студенческие годы, а затем и после окончания института ездил «на этюды» в подмосковный Талдомский район, где у меня жили родственники. После того. Как некоторые из них ушли из жизни, другие – разъехались, мне пришлось работать уже в разных местах.

– На Волгу я приехал в 1979 году, на левобережную туристическую базу и был буквально очарован этими живописными местами. Купил здесь деревенский дом, построил мастерскую. С тех пор постоянно живу и работаю здесь с весны до поздней осени, а порой и зимой.

– У каждого есть на земле свои любимые места и пути. В последние двадцать лет мой любимый путь начинается на Ярославском вокзале Москвы. Еду до Кинешмы, на теплоходе перебираюсь на левый берег Волги. Оттуда иду лесом вдоль берега реки, до известного в округе родника. Поднимаюсь по протоптанной тропе в гору, и с ее вершины открывается «мой» пейзаж – леса с необозримыми далями, луга, пестрящие цветами и прихотливо извивающимися тропинками, пункты телеграфных столбов вдоль большой дороги, крутой овраг, речка с деревенскими банями и огородами по берегам. А главное, где-то там, среди деревьев, взметнувшихся до самого неба, раскинулась «моя» деревня Вершинино. Как же хорошо, что в той деревне среди всего этого приволья живут люди!

– В «моей» деревне я как бы возвращаюсь к своему пониманию искусства, которое зародилось во мне в детские годы. Как в восприятии природы, в том числе и человека в природе, так и личного отношения к окружающей жизни. Первые жизненные ощущения и пристрастия пришли ко мне в условиях деревни военных лет. Затем они лишь крепли и конкретизировали. За прошедшие десятилетия иные деревни, где я бывал ребенком, уже исчезли с лица земли. Но до сих пор их облик жив в моей памяти. Отчетливо помню, как и где они стояли. Помню их названия, помню лица и голоса многих моих родных и близких, всегда добросердечно и гостеприимно принимавших меня. Живя в большом городе, занимаясь творчеством, я постоянно испытываю потребность общения с сельской природой, с деревенскими жителями. Обращаясь к пейзажам или к жанровым композициям, я всегда как бы возвращаюсь к деревне моего детства…

– За последние десятилетия «деревней Вашего детства» стали эти приволжские места – кинешемские ли, заволжские ли?

– В своем творчестве я их не разделяю, они все – и те, и другие, наверное, и третьи. Хотя у меня есть картины и «чисто» кинешемские. Например, «Кинешма после грозы», «Кинешма. Пристань», «Волга у Кинешмы».

– Поэтому мыль устроить в Заволжские картинную галерею возникла у Вас совершенно не случайно?!

– Конечно. Тем более, что я, как секретарь Союза художников России, коим являюсь и до сих пор, вообще осуществлял руководство созданием народных картинных галерей по всей стране. Тогда Союзом было организовано более 70 таким художественных центров, в основном в сельской местности. Они сыграли огромную, в достаточно степени еще полностью неоценимую роль в художественном, духовно-нравственном и эстетическом воспитании населения. Подчас они являлись чуть ли ни естественными очагами культуры в селах и деревнях, являя собой и музеи, и клубы, и библиотеки, и залы для музыкальных, театральных и литературных представлений.

Открывались они, как правило, очень торжественно, празднично, в присутствии самого высокого местного начальства. И, конечно же, самих художников, авторов тех произведений, которые передались в дар. Подчас жители сели или деревни, где открывалась картинная галерея, впервые видели «живого» художника. Думаю, что у многих деревенских детей такие вернисажи будили желания тоже стать художниками и вообще заниматься искусством.

– К сожалению, в перестроечное время многие картинные галереи были закрыты, перестали существовать. Другие же, как Заволжская, напротив, окрепли и всемерно доказали свою необходимость.

– Многое, вероятно, зависело и от отношения местной администрации, и от руководителей самих галерей…

– Безусловно. В этом отношении Заволжской картинной галере очень повезло – ее первым директором стала Софья Петровна Волкова, прекрасный человек, энергичный, деловой, знающий, фанатично преданный своему нелегкому призванию. Именно на таких подлинных и бескорыстных подвижниках и стоит Русская Земля. Софья Петровна – одна их первых Почетных граждан города Заволжска, человек очень уважаемый, популярный. Теперешние руководители картинной галереи, музейные сотрудники уверенно продолжили дело Софьи Петровны Волковой. В 1987 году я написал ее портрет.

…Сейчас Заволжская картинная галерея насчитывает более ста живописных, скульптурных и графических работ, предметов декоративно-прикладного искусства и художественных промыслов. Их авторы – художники из Москвы, Петербурга, Иваново, Костромы, Ярославля, Владимира, других городов страны. Именной, творческий охват ее – поистине всероссийский.

Заволжская картинная галерея может гордиться тем, что среди авторов ее работ есть Народные и Заслуженные художники России, члены российской Академии художеств, Лауреаты Государственных премий, известные, выдающиеся мастера изобразительного искусства. Назову лишь несколько, наиболее значительных имен. Николай Барченков, Алексей Белых, Эдуард Браговский, Геннадий Дарьин, Петр Оссовский, Альберт Папикян, Андрей Тутунов, Виктор Цыплаков, Владимир Юкин, Дмитрий Тугаринов, Юрий Чернов, Анатолий Бородин, Гурий Захаров, Станислав Никиреев, Марк Малютин… Произведения многих из них находятся в Третьяковской галерее, Русскому музее, других крупнейший музеях страны, в зарубежных коллекциях. И вот – в заволжской картиной галерее.

Она – существенный штрих в истории кинешемской художественной летописи, в нынешней, современной ее истории.

37. Этот загадочный «автопортрет».

Я не был знаком со Львом Александровичем Успенским. Могу судить о нем лишь по воспоминаниям людей, его знавших, по его картинам, да по «Автопортрету», им написанному в 1987 году и приуроченному к 60-лерию художника. «Автопортрет» исповедальный, завещательный, хотя художнику осталось жить 13 лет, – Лев Александрович скончался в 2000 году, уже в новом веке. Он не только выразительно, мастерски передает внешний облик, но и психологическую, духовно-нравственную человеческую его сущность.

Изображен человек неординарный, колоритный с нелегкой, сложной, противоречивой судьбой, во многом цельный и уверенный, во многом мятущийся и неоднозначный, с весьма характерной, острой, «угловатой» внешностью. Крупное продолговатое лицо, копна поседевших зачесанных назад волос открывает массивный лоб, ястребиный, искусно вырезанный нос, тонкие сжатые губы, небольшая ухоженная с проседью бородка, пристальные, настороженные глаза из-под затененных стекол очков. Перед нами – натура суровая, своенравная, сдержанная, «закрытая» для посторонних. Мне трудно представить Льва Александровича веселым, жизнерадостным, улыбающимся. Хотя он, наверняка, был и таким. Лишь для сугубо своих, близких. Хотя и они, очевидно, были на некотором расстоянии от самых глубинных, потаенных душевных его откровений.

И, знаете, во всем его облике было что-то «мефистофельское». Быть может, чисто внешнее, то, что мы привыкли видеть в образах знаменитых артистов, игравших Мефистофеля в опере Ш. Гуно «Фауст», в скульптурах и картинах не менее известных живописцев и скульпторов. Может быть, и Лев Александрович был таким же амбициозным, тщеславным, «сверхестественным», конечно, на своем житейском уровне?!

Вот так, очевидно, далеко не бесспорно я воспринимаю «Автопортрет» Льва Успенского. А в действительности. Он был совершенно другим. Или казался другим. Но где? В жизни или в «Автопортрете»? Вообще «Автопортрет» – одно из сложных, противоречивых, интимных и «многослойных» произведений, открывающий или же, напротив, скрывающий подлинный мир человеческих чувство, настроений, раздумий, подчас исповедальных, порой являющихся защитой от посторонних глаз и постороннего вмешательства.

Но то, что неоспоримо в «Автопортрете» – осязаемая печать трудной, неоднозначной, подчас странной и необъяснимой, с первого взгляда, человеческой судьбы с изначальных ее шагов. Лев Александрович Успенский родил 19 мая 1928 года в Кинешме. Рисовать любим с детства. Но особого значения своему увлечению ни он, ни его родители не придавали. Ведь большинство детей рисует. Окончил обычную школу. На среднем общепринятом уровне. Был призван в армию. Службу проходил на Балтийском флоте.

Вот тогда-то и произошла счастливая случайность или, напротив, некая закономерность, которая круто повернула всю жизнь и определила будущность Льва Успенского.

В Ленинграде, где базировался Балтийский флот, в Доме офицеров устраивалась выставка работ самодеятельных художников. Кто-то вспомнил, что старшина 2-й статьи Успенский что-то рисует. Посмотрели эти наброски и приняли на выставку. Кому-то, вероятно, из больших начальников, они понравились. И этот «кто-то» добился перевода Льва Успенского в Москву, в Студию военных художников имени М.Б. Грекова. Здесь, наверное, он ничем особенным себя не проявил, ходил в подмастерьях. Но увидел настоящих художников, подлинное искусство. Овладел «азами» живописной грамотности. А главное – захотел стать художником, поверил в свое призвание.

В 1953 году Лев Успенский демобилизовался из армии и его отчисляют и из Студии. Почему ее оставляют в ней? Наверное, потому что никакого интереса к военной тематике он не проявил, а «чистые» пейзажисты там были не нужны. Лев Александровича вернулся в Ленинград, какое-то время занимался в школе маринистов при Институте народного творчества имени Н.К. Крупской. Даже написал несколько этюдов Балтийского моря и Финского залива.

В 1954 году он вернулся домой в Кинешму. И снова об «автопортрете». Казалось бы, Лев Александрович мог бы и прокомментировать его каким-то изусными воспоминаниями. В частности, об этом изначальном периоде своего творческого становления. Но он оставался сдержанным и немногословным. Из тех материалов, которые я получил в Кинешме, из газетных и иных публикаций я об этом периоде ничего не узнал. О трудностях, сомнениях, житейских и творческих проблемах, о формировании своей веры в исконную свою «звезду», которая то появлялась, то исчезала в туманной, неопределенности и смятенной дали.

В Кинешме Льва Александровича вначале встретили прохладно. Без всякого даже среднего профессионального образования, – и вдруг захотел стать художником! Поэтому к нему было и соответствующее, мягко говоря, настороженное отношение. Еле-еле устроился в мастерские Художественного фонда. Писал плакаты, оформлял сельские клубы, разные городские празднества, изготовлял портреты вождей и передовиков производства.

В свободное от заказных обязанностей время упорно, упоенно, страстно работал с «натурой», достигая того совершенства, которое его товарищи получили в художественных училищах и институтах. И он догнал их, а подчас и перегнал. А был он человеком упрямым, своенравным, волевым, – посмотрите на его «Автопортрет»! вначале пробился на городские и областные выставки, на групповые вместе со своими друзьями Сергеем Ковалевым и Михаилом Уткиным. Потом на зональные и всероссийские смотры изобразительного искусства. Успенского заметили, хвалили. Стали посылать на «академички» – творческие дачи, где он проходил выучку под руководством известных московских художников. В 1980 году его, правда, весьма запоздало, приняли в Союз художников России.

Когда писался «Автопортрет», Лев Александрович был в зените своего творческого взлета. Уже признанный, яркий, самобытный живописец со своей узнаваемой, индивидуальной колористической палитрой, со своей живописной манерой познания действительности. Это был мастер даже не областного, но, смею утверждать, всероссийского масштаба. К сожалению, в Москве – в чести модные, крикливые и «раскрученные» представители так называемого «актуального» искусства, что несправедливо и о чем стоит лишь сожалеть.

Лев Александрович Успенский самозабвенно любил свою приволжскую природу и писал в большинстве своем пейзажи. В традиционной реалистической манере. Говорил:

– Одинаково люблю писать соловья и петуха, одинаково люблю цветущую сирень и скромную рябину. Люблю первый снег и весеннюю лужу. Люблю, когда стынет Волга и когда на ней идет передвижка льда. Люблю, когда холодно, чтобы был костер, когда жарко, чтобы была тень. Я рядовой нормальный Человек, изображаю, что вижу и люблю.

Однако Лев Успенский не настолько всеяден, что это может показаться из его слов. И несносная летняя жара, и весенняя слякотная лужа, и даже крикливый «Петух» из-под его лирической кисти превращаются в глубоко поэтические, романтически-приподнятые, взволнованно-проникновенные и трепетные образы, когда июльский зной вдруг охватывает душу таким удивительным умиротворением, покоем и блаженством и возносится в высокое небо с легкими тающими облаками. Когда веселые весенние ручейки в своем солнечном перезвоне знаменуют обновление не только природы, но и человеческих устремлений и надежд. Когда «петух» рождает соловьиные сады с терпко цветущий сиренью.

А «рядовой, нормальный» Лев Успенский именует себя тем не менее Человеком с большой буквы. В этом уважительном к себе отношением и понимание своего «Я», и своей любви к окружающей природе, и, наконец, своему таланту – Божьему дару, который ниспослан далеко не всем, лишь только избранным. Он, как не просто Лев Александрович! Снова и снова вспоминается «Автопортрет».

Если он скрытно-исповедален в человеческой своей сущности, то силой своего дарования проявился прежде всего в таком своем произведении – в диптихе «Кинешма. Зарядье», который я считаю апофеозом творчества художника. По крайней мере, из тех его картин, которые я знаю. Сюжет ох обычен, прост, и каждый русский пейзажист старается выявить в этом весеннем мотиве все свое стилистическое, колористическое, образное и свето-цветовое понимание мира и человека. По-моему, Лев Успенский сделал это в высшей степени полно, емко и мастерски.

Итак, «Кинешма. Зарядье». Март. Солнечный, яркий, звенящий всеми весенними звуками и цветами. Голубыми тенями на рыхлом снегу, шумливыми грачами на трогательных, задумчивых березках. Храмами, зданиями, радостными, ликующим многолюдьем на переднем плане. И как это все утопает, растворяется в дивном прозрачном перламутрово-хрустальном, золотисто-лиловом, серебристо-голубоватом, палево-сиреневом разноцветье со множеством тончайших оттенков и градаций. Все это словно растворяется вдалеке и плавно переходит в светлый небосклон. Изумительная, волшебная картина! Здесь Лев Успенский не только живописец, но музыкант, настолько певучи и мелодичный его краски. Поисти6не – ода «К радости!»

А как же суровый, строгий, сдержанный «Автопортрет». Словно написанный другим художником?! С первого взгляда, он никак не олицетворяет создателя оды «К радости». Где же подлинный Лев Успенский – в «Автопортрете» или весенней «Кинешме»? Быть может, здесь как раз и проявился тот вечно загадочный легендарный двуликий Янус? А точнее – интригующая, необъяснимая, кажущаяся одновременно простой и неосознанно-сложной загадка творчества, загадка таланта?!

Ныне «Автопортрет» находится в Америке. У родственников художника, там проживающих. Он даже показывался в посольстве Российской Федерации. А когда явит себя в Кинешме?..

38. Искусство я люблю больше самого себя!

Первое знакомство с этим замечательным художником произошло в зале художественно-исторического музея. В постоянной экспозиции я увидел его небольшую картину «На берегу Кинешемки» и был ею очарован. Казалось бы, такой простой сюжет – берег небольшой речки, вода, деревья, кустарник. Но какая крепкая, свежая, остро увиденная и прочувствованная живопись! В ней была и добротная профессиональная школа, и незаурядное мастерство, и свое жизнеутверждающее отношение к действительности. К природе, удивление перед ее красотой, гармонией, необъяснимой силой воздействия на человека. В этом холсте как бы воплотились и восторженное удивление молодого художника, неожиданно открывшего для себя такой чудный мир, и какой-то суровый, сдержанно-драматический, еле уловимый «подтекст» много пережившего мудрого человека.

Сергей Иванович Ковалев – один из значительных нынешних кинешемских художников. Он – местная достопримечательность, человек почитаемый, хотя и весьма неординарный, не вписывающийся в обыденные житейские нормы, поэтому странный для окружающих. Несмотря на почти восемьдесят лет, дома его застать трудно. Но с ним заранее договорились, и вот я вместе с директором музея Ириной Ивановной Бабановой едем в его мастерскую.

Собственно, никакой мастерской у него нет. И живет, и работает в небольшой квартирке, тесной, заставленной множеством холстов. Сразу видно – жилище одинокого, пожилого человека.

– Да, семья у меня нет, как-то не получилась она, – виновато отвечает Сергей Иванович на мой, быть может, не совсем тактичный вопрос. – Знаете, искусство, которое я люблю, наверное, больше, чем самого себя, занимает всего меня, все мое время, все помыслы мои и желания…

Для «смотрин» его работ рассаживаемся в крохотной кухоньке – здесь больше света. Сергей Иванович приносит холсты из комнат и ставит у стены. Один за другим, десятки и десятки. Самые разные – и по времени исполнения, и по тематике, по стилистике, по профессиональному уровню. Они дают достаточно полное представление о творчестве художника.

В творчестве Сергея Ивановича два основных «героя» – Волга и Кинешма. Но чаще всего – то и другое в одной картине, в одном графическом листе. Разных по сюжету, кстати, довольно часто повторяющихся, словно художник ищет оптимального решения и никак его не находит, настолько богато содержанием, глубиной и многосложностью эта сюжетная действительность. Ее охватить в одном, даже в десятках или сотнях произведений невозможно.

Поэтому, казалось бы, односложные по тематике картины или графические листы столь различны по стилистике, по колориту, по цветовому строю, которым художник владеет весьма умело в самых тончайших оттенках и градациях. Именно цветом он передает разные настроения, образную сущность и отношение автора к увиденному в натуре факту или обобщенному явлению. Это может быть мягкая умиротворенность лирического пейзажа или суровая, жесткая, настороженная собранность.

В первом случае – картина «Светлый день мая». Сюжет при всей своей кажущейся простоте очень многозначен и широк по восприятию. Фрагмент бревенчатой  избы. Открытое окно с расписными наличниками, выходящее прямо в благоуханный зеленью и роскошной сиренью сад. Запах сирени настолько терпкий, почти физически ощутимый, словно заполняет кухню, где мы сидим. Картина светлая, солнечная, жизнерадостная, упоенная трогательным ожиданием, неясными, быть может, надеждами на что-то сокровенное, необычное, счастливое.

И когда на угловом срубе избы вдруг видишь адресную цифру «9», то этот майский день обретает сразу величественную, возвышенную торжественность и широту радостного Праздника Великой Победы народной над страшным врагом.

А вот «Затон на Волге» совершенно другой по настроению, по восприятию. Холодный, неприветливый, ненастный осенний день. Ветреная волжская зыбь. Над ней – низкие, тяжелые темные облака. Без просвета, без надежды. Но в затоне идет работа – стоят баржи, движется кран, снуют люди. Художник как бы сталкивает, с одной стороны, «хмурость и беспросветность» погоды, а, с другой, – упорство и терпение человеческого бытия. Из этой незамысловатой натурной картинки художник сумел создать широкий обобщенный образ.

Внутренняя контрастность, столкновение противоположностей, подчас еле уловимых, неприметныйх придают картинам Сергея Ковалева движение и динамизм. Вот холст «Рыбацкий поселок». Зима, раннее утро. Безлюдье. Ночью, вероятно, прошел снег, избы стоят под большими пушистыми «шапками». На переднем плане – заснеженный берег, заснеженные мостки, уходящие с него в темную мрачную воду. Этот контраст между холодной студеной водой и кажущимся «теплым» пушистым снегом на берегу и мостках нарушает утреннюю тишину, делая ее «оживленной», беспокойной. И не тишина властвует в этом пустынном, еще не проснувшимся поселке, а совершенно явственная жизнь.

Радостная, деятельная, бурная, как в картине «Синий март». С голубыми тенями на рыхлом снегу, солнечными игривыми «зайчиками» в брызгах говорливых ручьев, высоким уже голубоватым небом. Художник с восторгом принимает весну. Впрочем, также как и приход зимы – в картине «Здравствуйте, гости зимы!» Прилетели снегири и расселись на заснеженных ветках рябины. Красивые, важные, говорливые. Не гости они – хозяева русской зимы!

Умиротворенностью, душевным покоем веет от пейзажей, исполненных на творческих дачах в Тверской области и Краснодарском крае. В них художник отдыхает, в них он уходит от повседневных житейских забот и трудностей. Особенно в советское время, когда Сергею Ивановичу приходилось работать в мастерских Художественного фонда, постоянно выполнять заказную работу – писать портреты вождей и членов Политбюро, различное праздничное оформление, дежурные индустриальные и сельскохозяйственные композиции для заводов, колхозов, школ и клубов. На творческую работу порой не оставалось времени. Пребывание на творческих дачах в кругу художников из разных мест страны, у которых можно было поучиться, да и себя показать, поработать под руководством опытных, известных московских мастеров, было полезным и нужным.

Но несомненно лишь в кинешемских, волжских работах Сергей Иванович раскрыл подлиную сущность, глубину и многообразие своего дарования. Если «дачные» его работы смотрятся легко, усваиваются быстро, беззаботно, то кинешемские холсты и графические листы волнуют, тревожат, заставляют задуматься, вызывают различные ассоциации, подчас самого широкого плана и сюжетной наглядности. Эти картины вот так с ходу, в один присест не осмыслишь, не поймешь всей их сложности, глубины и многозначности, ибо в их, как правило, обобщенном образе главным является не столько натурный материал, а воспоминания порой давних-давних лет, прошлые впечатления, авторские раздумья духовно-нравственной, философской, социальной направленности. Вот то, что пришлось пережить и прочувствовать художнику за его долгую жизнь.

Свою образную «дальновидность» Сергей Ковалев проявляет не только в живописи, но и в станковой графике, в которой он предпочитает работать в последние годы. Хотя карандашные, как бы затушеванные листы выдают в нем прирожденного живописца, а в живописных холстах порой угадывается внимательный и острый рисовальщик. А рисунки, исполненные мягким карандашом и подкрашенные акварелью с первого взгляда трудно отличить от живописи.

– Кто же Вы на самом деле – живописец или график?

– Я и сам не знаю. Но если в живописи меня многое и удовлетворяет, многое не получается, то в графике я уверен больше, в ней, как мне кажется, мне удается лучше воплощать свой замысел. Вот, посмотрите…

Действительно, какие это превосходные листы: «Кинешма- город красавиц», радостная, ласковая, игривая, исполненная с легким юмором и нескрываемой нежностью. Или «Кинешма. Синегорье». «Вьюжит. Апрель» – о феноменальном капризе природы ниспослать на апрельскую зелень неожиданную снежную метель. «Кузнецкая улица», группы деревьев, выписанные почти с фотографической точностью, но в то же время несущие определенный образный подтекст. Цветной «Натюрморт» – своеобразный и, быть может, не бесспорный поиск новых графических возможностей. Но все же я считаю Сергея Ковалева прирожденным живописцем, хорошо и тонко чувствующим цвет, умеющим мыслить и думать цветом, вкладывать в него самые глубинные и сложные свои замысли и свершения. Там и сказал Сергея Ивановичу. Но, похоже, не убедил его.

– Если б начать все сначала, я, очевидно, стал бы полным графиком. Если б, если б…

Это «если б» часто звучало у Сергея Ивановича в разговоре с нами. При этом он ссылался на неуверенность в своем призвании художника, в неверие в свои силы, в свои творческие возможности. Но, разумеется, это не так. Сергею Ивановичу, как большому, подчас чрезмерно требовательно относящемуся к себе, присуще чувство неудовлетворенности сделанным, постоянное стремление что-то улучшить, дописать или вообще переписать картину заново. Иной раз его друзья-художники, прежде всего Лев Александрович Успенский, заходили к нему вечером и видели только что написанную и очень удачную, с их точки зрения, картину. Хвалили, читая ее совершенно завершенной. А утром их встречала совсем новая, незнакомая им работа. Оказывается, Сергей Иванович ночью переписал ее полностью. Правда, и эта картина не всегда его удовлетворяла. Он снова искал, снова переделывал, переписывал, по-новому осмыслял. Но и этот вариант поворачивал красочным слоем к стенке и оставлял на несколько месяцев до следующего «доделывания».

– Знаете, эта неуверенность в моем характере с детства, оно было у меня тяжелым, нерадостным, трудным…

Сергей Иванович Ковалев родился 10 октября 1929 года в селе Теткино Рыльского района Курской области. Воспитывали сурово, наказывали за любую провинность. Справедливо, чаще всего несправедливо.

– Это вызывало у меня горькое чувство обиды, бессилиия что-либо исправить, неуверенность в своих силах, в своем будущем, что и отразилось на моем творчестве. Как часто столь далекое и, казалось бы, почти забытое детство неожиданно и с огромной силой «бьет» нас в последующей жизни, особенно в преклонных годах…

В 1949 году Сергея Ковалева призвали в армию. Военную службу проходил на аэродроме в Иваново. Здесь встретился с Фроловым, художником по гражданской профессии. Заметил страсть к рисованию молодого солдата, просмотрел его рисунки, высоко их оценил и стал консультировать Сергея. Ковалев считает его первым учителем, всегда вспоминает его с большой благодарностью. Константин Петрович Фролов посоветовал ему поступить в художественное училище.

После демобилизации из армии в 1953 году Сергей Ковалев поступает в Пензенское художественное училище имени К.А. Савицкого, одно из лучших в нашей стране. Если специальные предметы давались Сергею легко, то по общеобразовательной программе он сильно отставал. Но коллектив преподавателей, да и сокурсников подобрался хороший, одаренному юноше все помогали, поддерживали, и все это позволило Ковалеву вполне успешно закончить училище.

Казалось бы, недосягаемая вначале мечта осуществилась, и он стал дипломированным художником. Самостоятельную жизнь в искусстве Сергей Иванович решил начать в Иваново, приехал в город, с которым были связаны первые его рисовальные пробы, даже первое участие в выставке самодеятельных художников, где он встретил первого своего учителя – Фролова, приехал с самыми радужными надеждами, но встретил настолько холодный прием со стороны руководства Ивановской организации Союза художников, о котором до сих пор вспоминает с недоумением, досадой и возмущением.

Здесь «чужака» не приняли. Создали такие невыносимые условия жизни и творчества, что Ковалеву вскоре пришлось отправиться в невольную ссылку – в Кинешму. Ему предоставили должность художника-оформителя в местном отделении Художественного фонда. Тем самым напрочь закрывалась возможность для самостоятельной творческой работы, рушилась давняя мечта стать настоящим художником, пробиться в члены Союза художников.

Многих его товарищей по мастерской Художественного фонда заказная оформительская работа устраивала – был постоянный заработок – и никаких творческих дерзаний, никаких устремлений и беспокойств. Можно, конечно, и что-то делать для себя, но дальше отчетных кинешемских выставок все равно твои работы не пойдут, они не пробьются даже на областную выставку. Конкурировать с ивановскими художниками было очень трудно.

От таких тупиковых глухих перспектив, действительно, можно было потерять уверенность в своих силах и творческих возможностях. Но от горестных мыслей Сергей Иванович спасался усиленной, страстной работой. И она вскоре стала приносить свои результаты. Уже в 1959 году он дебютировал волжским пейзажем на Ивановской областной выставке. С того времени Сергей Иванович – уже постоянный участник областных выставок. В 1962 году состоялась выставка трех ведущих кинешемских художников – Льва Успенского, Михаила Уткина и Сергея Ковалева. Участник зональных выставок – в Москве (1964), в Смоленске (1966), в Иваново (1974). Состоялось несколько персональных выставок Сергея Ковалева. С 1971 года он – член Союза художников России.

Кинешма сделала Сергея Ковалева подлинным художником, в свою очередь лучшие свои произведения он посвятил городу. Они находятся в Кинешемском художественно-историческом музее.

– Вы написали о Кинешме много картин. Какие из них Вы считаете самыми значительными?

– Конечно же, «Дорога к пристани», показанная на зональной выставке в 1964 году. В картине я буквально «выложился», работал над ней долго, и она мне удалась. Ее очень хвалили. Она знаменовала новый этап в моем творчестве. И была очень мне нужна, так как помогла стать кандидатом в члены Союза художников России, укрепила мои правовые отношения и мое положение. Очень дорогая для меня картина. Где она теперь находится? Не знаю. Она была «заказной», оплаченной и с зональной выставки, ушла в какой-то музей или в хранилище Художественного фонда.

Также как и другая значительная моя картина «Вечер в порту». Она также экспонировалась на зональной выставке, была «заказной», и нынешнее ее местонахождение мне неизвестно.

– Но ведь это, наверное, трагедия для художника – потерять лучшие свои творения, не оставив не повторений, ни этюдов, ни рисунков?

– Безусловно. Тогда на творческом взлете я к потере картин отнесся философски. Верил, что создам еще лучшие и значительные произведения, верил, что все еще впереди. Но сейчас на склоне лет остро и болезненно воспринимаю трагическую участь этих картин. Ничего лучшего я не создал и, вероятно, не создам. Горестная истина, и ее понимание пришло слишком поздно…

– Какие художники Вам наиболее близки, оказали на Ваше творчество определенное влияние?

– Живописцы Союза русских художников. Особенно Леонид Викторович Туржанский. Но истинным Богом для меня является, конечно же, Суриков. Непостижимый гений, перед которым я преклоняюсь. Когда бываю в Третьяковской галерее, часами стою перед его полотнами, ухожу с последним звонком.

– Но в наше время многие художники ориентируются уже на другие, подчас иноземные вехи в изобразительном искусстве…

– Я с горечью воспринимаю уход от традиционного реалистического пути, от реализма вообще, который всегда давал и дает неограниченные возможности для творческого самовыражения самых разных художников. Увлечение модными, чаще всего зарубежными образцами, так называемым «актуальным искусством», считаю неправильным, порочным, чуждым нашей национальной живописи. Вот поэтому и пустуют музейные и выставочные залы, особенно в Москве. Народ приедет к нам, когда художники возродятся к исконному, понятному всем искусству…

– но в искусстве сейчас главенствуют рыночные отношения, они определяют тематику, да и стилистику работ художников…

– Я понимаю сложность и неоднозначность нынешнего художественного развития, но, думаю, что художникам должно помочь государство, которое сейчас бросило их на произвол судьбы.

– Как Вы работаете?

– По-разному. Так Вам знакомую картину «Река Кинешемка», которую Вы видели в музее, написал за один сеанс. А вот лист «Кузнецкая улица», которую показал здесь, дома, писал долго. Не уверен, что она получилась. Если с начала работы я не «ухватывал» чего-то главного, какой-то основной «нерв» картины, то мучайся – не мучайся, картина уже не получится. Боюсь переделок, они, как правило, ухудшают картину. Поэтому мои друзья-художники, прежде всего, Лев Александрович Успенский, когда видел, что я начинаю переписывать холст, просто его у меня отбирал. И правильно делал. Но, наверное, страсть к переписыванию – от неуверенности в своих силах, в самом себе. Страшно завидовал Льву Успенскому – он был не только уверен в себе, но даже самоуверен.

– Но теперь, когда Вы давно признанный, сложившийся художник, это чувство неверия в свои силы, в свое творчество, очевидно, уже прошло?

– Ой ли! Иногда я задумываюсь, да художник ли я вообще?! Быть может, мне было суждено какое-то другие жизненное предназначение? Но какое? Не знаю! Я мыслю себя, существую, живу только в искусстве, которое люблю больше самого себя.

– Несмотря на Ваши вполне понятные сомнения, Вы много работаете. Среди новых, последних написанных работ мы увидели великолепные образцы живописи и графики. Особенно – кинешемские.

– Да, лучшие свои работы я посвящаю Кинешме – истинной своей Родине, которую очень люблю. Волею счастливого случая я оказался в этом городе, встретил здесь хороших, добрых, гостеприимных людей, которые помогли мне, поддержали меня в тяжелое для меня время. Кинешма сделала меня художником!

– В конце следующего 2009 года Вам исполняется 80 лет. Очевидно, юбилей Вы отметите персональной выставкой?

– Не знаю – не знаю! Такие итоговые выставки как бы подводят черту под творчеством, а подчас и жизнью художника. И психологически, и физически. А я думаю, что я еще много сделаю…

39. Утренние ласточки.

Из всех выставок работ молодой московской художницы Натальи Крыловой, на которых я побывал, больше всего мне запомнилась та, которая состоялась в Федеральном государственном учреждении культуры Центральном музее Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. на Поклонной горе. Она показалась мне как бы итоговой, охватывающей уже определенный промежуток времени и все многообразие жанров ее творчества: композиции, пейзаж, портрет, натюрморт, интерьер. Она вполне свободно владеет всеми ими и даже позволяет себе их смешение. Это говорит об ее профессиональной грамотности и смелости, непринужденности поиска своего пути в искусстве.

А еще, по-моему, выставка, устроенная рядом с залами военных экспонатов, глубоко символична. Лирические, романтические, умиротворенные картины Наташи являются естественным «эпилогом», если хотите, тематических экспозиций, посвященных страшной войне и величественной Победе нашей страны. Этот  жизнеутверждающий мотив подчеркивается еще тем, что выставка рассказывает о глубинке России, о старинном приволжском городе – Кинешме, ее деревенских окрестностях, где прошло детство и юность художницы и куда, как на свою истинную Родину, она приезжает  ежегодно.

Здесь в Кинешме, она сделала первый свой рисунок. Родилась Наташа в 1979 году в Москве, с шестилетнего возраста серьезно занималась художественной гимнастикой и все свободное время проводила в школе олимпийского резерва. Десятилетней девочкой, прогуливаясь по кинешемскому бульвару, ее мама чтобы как-то занять ребенка и пообщаться с Валентиной Алексеевной Щукиной дала ей листок бумаги и предложила порисовать. Наташа села на лавочку в сквере рядом с театром, притихла, заскрипел карандаш – и … произошло чудо. На листке оказался совсем не детский рисунок - храм Вознесения,  с четко выверенными пропорциями, перспективой, тенями и полутенями. Рисунок этот сохранился и только высота деревьев около храма говорит о времени его создания. Правда в детскую художественную школу и детские студии Наташу не взяли, «забраковали», пояснив, что ей будет скучно, посоветовали найти педагога. Ее мама Ольга Васильевна Панова, человек сведущий в художественных делах, поняла этот природный дар дочери и всячески способствовала его развитию. Вот так в этом кинешемском дворике, который изображен на одной из картин Наташи, появился незаурядный многообещающий художник, в высоком предназначении которой я уверен.

Свою даровитость Наташа Крылова проявила сначала в изостудии ДК «Серп и молот» под руководством И.К. Карамяна, где вместе со студентами художественных вузов рисовала натюрморты, портреты, копировала великих мастеров.  В дальнейшем совершенствовала мастерство в Московском Академическом художественном училище памяти 1905 года и в Московском государственном открытом педагогическом университете им. М.А. Шолохова. С 1997 года Наташа участвует в выставках -  московских, всероссийских, международных. Состоялось несколько ее персональных вернисажей в Москве и, конечно, в Кинешме. Кинешемская тематика была и остается главной в творчестве художницы. Хотя, естественно, ее «географический» диапазон намного расширяется. Но все же в каждой сугубо московской выставке центральное место занимают работы, исполненные в Кинешме и ее живописных окрестностях.

Почему я убежден в многообещающей творческой будущности Наташи Крыловой? Прежде всего, потому, что она остается верной традиционной классической реалистической школе, которая дает неограниченные возможности для самобытного проявления таланта, выработки своей индивидуальной, глубоко личностной живописной манеры, отражения действительности, поисков «своего» пути в искусстве. Это очень важно в наше тяжелое, сложное «рыночное» время, когда так называемое «актуальное» искусство, полуграмотный ширпотреб, дилетантизм заполнил музейные и выставочные залы, когда любые новомодные зарубежные «кривлянья» выдаются за «самые-самые» современные образцы, вокруг которых в галереях развертывается неистовое и воинствующее «шоу».

Надо иметь твердую убежденность в своем подлинном предназначении, веру, сильный характер, преданность избранному реалистическому пути, чтобы не поддаться на крикливые соблазны и даже коммерческую выгоду. Наташа Крылова обладает всеми этими «бойцовскими» качествами, несмотря на свою скромность, приветливость, женскую душевность и очарование. Эти ее духовно-нравственные качества, ее жизнерадостность, сердечность, душевная трогательность, очарование и чистота и вместе с тем умение глубоко осмыслить человеческую сущность и такую же переменчивую «натурность» природы, в полной мере отразились в лучших ее произведениях.

Меня буквально очаровала картина «Вместе с ласточками». Раннее-раннее летнее утро. Первые лучи солнца приветливыми золотистыми зайчиками «запрыгали» на деревянных стенах чердачного помещения, где художница пишет «утреннюю» свою картину. Солнечные отсветы как бы наполняют чердак пронзительной прохладой цветов, зелени деревьев и предутреннего тумана недалекой Волги. Город за стенами этого дома, чердак, который художница переоборудовала под свою летнюю мастерскую, еще спит. Кругом звенящая, необыкновенная, интригующая тишина, которую сумела «поймать» своей кистью Наташа и «переложить» красками на холст. В этом, казалось бы, простом сюжете художница сумела показать свое высокое профессиональное умение, поиск оптимального выражения своего замысла, который возник, возможно, совершенно неожиданно и вдруг превратился во вполне законченное и замечательное произведение. Каков его жанр? Сказать трудно. Это – картина со всеми обычными «картинными» параметрами. Но это – и «Автопортрет», вольный, свободный, очаровательный. Это – и своеобразный «интерьер». Наташа как бы вышла из обычных жанровых канонов, по существу показав, что их у нее просто не существует, и она вольна поступать с привычными профессиональными понятиями так, как ей удобно. Эту, кажущуюся вольность, эту дерзость я отнес бы к примерам «высокого пилотажа» в творчестве художницы. И это еще дает мне основания верить в ее творческое будущее.

И снова –  о тишине «Перед Рождеством». Написана картина в деревне Белухино близ Кинешмы. Чудесный, очаровательный зимний пейзаж, в котором Наташа увидела не только рождественскую сказку из простой, обыденной, казалось бы «натуры», как бы впервые восторженно и удивленно увидев эти заснеженные избы, изгородь, деревья, но «шестым» каким-то чувством услышала тишину этого волшебного видения. Она не просто «переложила» увиденное в тончайшую цветовую палитру, но создала нечто большее – образ русской зимы. Образ «тишины», которая вызвала в нашей душе неистовую гамму чувств, настроений, далеких детских впечатлений и переживаний.

Я детство свое провел в сибирской деревне, но это было так давно, что я многое, казалось бы, накрепко забыл. И вдруг картина «Перед Рождеством» мне возвратила столь давнее ностальгическое очарование, взволновала мою душу,  а сердце вновь, как в те давние годы, затрепетало призывно и молодо.

Интересное образное решение картины «На запад». Уходящее вечернее солнце, последние его сумеречные вечерние отсветы. Все погружается в сумерки, в ночь. И совершенно неожиданная здесь дорога, как бы бегущая вслед за уходящим солнцем, беспокойная, тревожная, еще живущая дневными делами, заботами, человеческим присутствием, оживлением и движением. Дорога магическая, она вовлекает зрителя вглубь картины, заставляет его как бы жить вместе с ней, ее движением и ее стремлением туда, к солнцу.

 Словно иллюстрацией к пушкинским словам о «любви к отеческим гробам» - картина «Старый погост», написанная в с. Колшево. Здесь похоронен прапрадед Наташи. Правда, от старого сельского кладбища осталась только деревянная церковка, да ряд, словно выстроившихся, как в почетном карауле, старых деревьев, сохранившихся на бывшем кладбищенском пригорке. Это произведение уже зрелого, остро и широко чувствующего, глубоко мыслящего художника. Она как бы перенеслась лет на тридцать в будущее, в чувства, настроения и даже ностальгию уже прожившего, опытного житейски и творчески художника.

Можно много рассказывать об этом кинешемском пейзажном ряде, который демонстрирует не только любовь Натальи Крыловой к своей «малой» Родине, но посмею утверждать, и незаурядное ее мастерство, великое умение подняться над «натурой», к образным духовно нравственным видениям и обобщениям.

Удачно пробует Наташа свои силы и в портрете. Это и вполне зрелый «Автопортрет», и изображения дочери, и портрет директора кинешемской картинной галереи Валентины Шукиной, исполненный в трепетной импрессиониской манере, как бы в солнечных отсветах, в трепетных светлых «зайчиках», и портрет искусствоведа Виталия Манина. А холст «Теперь один», который исполнен и как жанр, и как портрет, глубоко драматичен, эмоционален и энергичен. Он изображает сильного, деятельного, не сломленного страшными потерями и оставленного в одиночестве человека. Об этом произведении я же могу сказать, что она создано не «отроком», а «мужем», опытным и мыслящим глубоко и остро.

И, конечно, Наташа отдала дань традиционным кинешемским сюжетам, которые так часто встречаются у художников, здесь побывавших. Это картины «У причала», «Облака над Волгой», изображения городских улиц, двориков, достопримечательных храмов.

Наталья Крылова – незаурядное кинешемское, а точнее, московское явление в нашей художественной жизни. Она молода, но быстро профессионально взрослеет. И моя, возможно, несколько восторженная оценка ее творчества в какой-то степени и предвидение ее будущих успехов.

40. Маляр из «Шанхая».

В 1962 году известный московский художник, организатор и руководитель Студии «Новая реальность» Элий Михайлович Белютин совершал со своими учениками теплоходное путешествие по Волге. Во время остановки в Кинешме один из его последователей, теперь тоже известный художник Борис Жутовский,  заметил недалеко от пристани пожилого, бедно и небрежно одетого человека, который писал этюд. Работа показалась ему необычной, странной, интересной. Они познакомились и Петр Александрович Васюков, как он отрекомендовался, пригласил Бориса Жутовского в свою мастерскую, чтобы показать и другие свои этюды.

Жил Петр Васюков в небольшом доме, расположенном в старой части города, который издавна называли «Шанхаем». «Мастерская» же, если можно ее так назвать, была устроена в… крольчатнике, где находилось несколько десятков живых кроликов. В нем было грязно, неубрано, из-за соответствующего запаха здесь нельзя было долго находиться.

Внимание Бориса Жутовского привлекла свежая картина, на которой были изображены три бутылки – одна полная, другая весьма уполовиненная, а в третьей – водка осталась лишь на донышке.

– Почему Вы так написали? – спросил Борис Жутовский.

– Ну, а как же еще? – ответил Петр Васюков. – Вот эта бутылка была позавчера распита, это – вчера, а эту я разопью сегодня. Не хотите ли выпить?

Борис Жутовский отказался и попросил показать работы. Когда Петр Васюков извлек их из-под клеток с кроликами, то Жутовский был буквально потрясен ими, настолько они были необычны, интересны. Он не скрывал своего восхищения. Васюков был растроган таким вниманием и похвалой заезжего москвича, он предложил забрать с собой эти свои «фанерки».

– Да возьмите их, а то жена ругает меня, что я занимаюсь этим негожим, по ее словам, делом!

Тогда же, в этом крольчатнике Борис Жутовский набросал тушью на бумаге портрет Петра Александровича. Надписал его: «П.А. Васюков – самодеятельный художник из Кинешмы. Удивителен!»

Поскольку фотографии Петра Васюкова мы не знаем, то этот репортажный рисунок остается единственным его изображением. Запечатлен на нем старый, небритый, помятый, неухоженный человек, которого по сегодняшней социальной терпимости мы назвали бы «бомжем». О его «художественной» принадлежности говорит лишь берет, лихо сдвинутый на затылок.

Когда Борис Жутовский привел к Васюкову Элия Белютина и его студийцев, то они вполне разделили его удивление и восхищение. А Элий Михайлович воскликнул: «Вот настоящий народный художник, самородок!»

Так совершенно случайно Элий Белютин и его товарищи «открыли» доселе неизвестного даже в Кинешме одаренного, самобытного живописца. Более того, те около тридцати «картинок», которые тогда Петр Васюков им передал, оказались единственным художественным наследием его. Их с трудом огромнейшим собрал, отыскал, сохранил и даже впервые устроил их общественную презентацию, о которой я еще скажу, знаток современного искусства, коллекционер Михаил Михайлович Алшибая, нейрохирург по профессии. Он – обладатель огромного собрания живописи и графики забытых, а подчас и современных непризнанных, спорных или бесспорных художников.

– Борис Жутовский называет мою страсть, мое увлечение «эксгумацией». Мне этот термин кажется очень удачным. Действительно, художников уже нет, картины потеряны и вдруг что-то обнаруживается, извлекается буквально «из небытия» на свет Божий…

Вот так Михаил Михайлович извлек почти «из небытия», открытого Элием Белютиным и его товарищами странного и необычного художника, но потом снова, казалось бы, накрепко, навсегда забытого. Теперь у него – наибольшая коллекция работ Петра Высюкова – их целых 15. Михаил Михайлович любезно показал их мне.

Одни он обнаружил в семье покойной художницы Татьяны Киселевой, студийки Элия Белютина и спутницы по путешествию по Волге, другие пришли от художника А. Куркина, третьи из… И Михаил Михайлович любезно показал их мне.

Живопись исполнена на небольших, подчас на крохотных фанерках, картонах от ящиков, на оргалите. Иногда такой «холст» он грунтует, иногда нет, пишет прямо по фанере или картону. Тематика работ довольно однообразная. Это изображение цветов, своеобразные натюрморты и городские строения.

– Вот с этого этюда и началось мое собирание работ Васюкова, я считаю его лучшим в известном мне творчестве художника.

Очень небольшая картонка с изображением одинокого старого одноэтажного домика и силуэта одинокой фигуры подле него. Домик как бы высвечивается из ночного полумрака, каким-то неведомым лунным бликом из сумрака и темного мятущегося предгрозового неба в странном серо-темно-зеленом колорите.

Но сколько в этом простом, безыскусном сюжете высказано одиночества, трогательной беззащитности, исповедального откровения и мольбы понять художника и защитить его, одинокого, чуждого действительности, заброшенного и непонятого в окружающем холодном и равнодушном мире! Можно по-разному относиться к профессиональным достоинствам этого «одинокого домика», но он пронзительно-жалостлив, настолько исповедален, что невольно проникаешься состраданием к автору этой картинки, к одинокой фигурке человека подле домика. Какая в нем искренность и непосредственность!

Сходен с этим этюдом другой – с изображением Церкви и колокольни. Они тоже одиноки, тоже в зловещем, странном и страшном ночном сумраке.

Большинство работ Петра Васюкова – изображения цветов. Они исполнены вполне профессионально. Вероятно, ему приходилось писать их на заказ и он «набил на них руку». Это букеты в кувшинах, поставленные в какие-то комнатные ниши, частью полузакрытые занавеской из дешевой тюли. Своеобразное свидетельство бедности.

Но как тонко, трепетно, с широким использованием цветовой гаммы они изображены! С каким взволнованным чувством и настроением! С первого взгляда, как будто бы светлым, радостным. Но когда приглядишься к цветам, веет от них печалью, грустью. Они уже сорваны, обречены на скорое исчезновение, на гибель. Похоже, что это настроение вольно или невольно хочет выразить художник. Может быть, даже не столько применительно к цветам, сколько вообще к человеческому существованию ко всему живому вообще.

Например, к грибам. Вот они – на одной из «фанерок» – свежие, выразительные, сочные, подберезовики или белые… Но уже срезанные, вынутые из земли.

В 2006 году Михаил Алшибая совместно с кинешемским художественно-историческим музеем и в его залах устроил первую персональную выставку работ Петра Васюкова. Мог ли когда-нибудь мечтать о ней художник! Кроме коллекции московского собирателя музей показал и «свои» семь картинок, переданных ему в свое время Эмилем Белютиным и полученных им от Петра Александровича в тот летний день 1962 года. Получались внушительная экспозиция из 26 «фанерок» и «картонок». Показан был и портрет Петра Васюкова, нарисованный Борисом Жутовским.

А еще в экспозицию были включены пейзажи и натюрморты Анатолия Зверева и Владимира Яковлева, ныне знаменитых, легендарных художников, также некогда «открытых» при различных обстоятельствах. И знаете, Петр Александрович рядом с ними вполне «смотрелся».

Чем был обусловлен такой сравнительный показ? Теперь часто вновь «открытых» или крепко забытых художников называют «новым «Зверевым». В том числе и Петра Васюкова. Не знаю, насколько это правомерно, но выставка показала, насколько эти три художника разные. И по стилистике, по цветовому строю, по колориту, а главное – по восприятию мира. Сходны они лишь в том, что у них есть редчайшая «божья искра», талант, да по трагичности их человеческих судеб.

Правда, о жизни Петра Васюкова мало известно. Сотрудники кинешемского художественно-исторического музея по архивам смогли установить лишь дату рождения и смерти: 22 июня 1902 года – и 23 сентября 1966 года. Петр Александрович Васюков появился на свет в деревне Федорково Семеновской волости Кинешемского уезда Костромской губернии, вероятнее всего, в бедной крестьянской семье. В начале 1920 годов переезжает в Кинешму. Неизвестно, получил ли он вообще какое-либо общее школьное образование.

Старожилы вспоминают Петра Васюкова, как маляра. Возможно, он сотрудничал в мастерских Художественного фонда, где и подсмотрел «азы» живописного дела. Говорят также, что он как-то попробовал представить свою картину на выставку работ кинешемских художников, но с ходу был отвергнут. Больше пробиться в «большое искусство» он не пытался. Писал для себя, для самовыражения своих чувств и настроений.

– Поэтому важным качеством произведений Петра Васюкова, – считает Михаил Алшибая, – является их абсолютная неангажированность, искренность, отсутствие всякого (тайного или явного) намерения сделать вещь «на продажу». Сама по себе скромность его искусства является в то же время его главным достоинством.

Однако, если б в свое время талант Петра Васюкова заметили, поддержали б его, научили профессиональным навыкам, то из него получился бы хороший художник. Но этого, как часто бывает в России, не произошло.

Петру Васюкову еще повезло. Его совершенно случайно «открыл» Элий Белютин и его товарищи, а затем собрал его работы, сохранил их и выставил на широкий всенародный, общественный просмотр такой тонкий ценитель современного, часто весьма не бесспорного искусства, как Михаил Михайлович Алшибая. Он получил хотя бы посмертное признание. А кинешемская художественная летопись пополнилась новым интересным именем.

А сколько таких безымянных талантливых «васюковых» приходит в мир человеческий и уходит из него, не оставив ни малейшего следа! Сколько отечественная, а подчас и мировая культура теряет от нашего равнодушия и беспамятства! Поэтому к каждому новому, вновь открытому имени в нашем искусстве нужно относиться бережно и со вниманием.

41. Поиск продолжается…

За многие месяцы работы над этой книгой я так сжился с Кинешмой, с ее знаменитыми, широко известными живописцами, а также с ее прежде неведомыми художниками, – и каждый из них, будь то Левитан или Петр Васюков, нашел свое место в изобразительной летописи этого «прекрасного» города. Но вот теперь, когда мой труд, казалось бы, завершен, мне очень жаль с ним расставаться. Тем более, я уверен, что поиск можно продолжить. Новые, интересные имена художников, их кинешемские произведения обстоятельства, прежде всего музейные, их спасения и сохранения.

Так, например, меня очень привлекает колоритная личность и творчество Евграфа Григорьевича Чернецова, старшего брата известных живописцев, академиков Петербургской Академии художеств Григория и Никанора Чернецовых. Именно от него они получили такую мощную профессиональную подготовку, которая очень помогла им поступить в Петербургскую Академию художеств. Но если Григорий и Никанор быстро овладели искусством академической школы и стали успешными ее воспитанниками, то Евграф Чернецов остался самобытным, крестьянским портретистом продолжателем традиций народного искусства. Именно этим он теперь и привлекателен.

Недавно отреставрирован его «Портрет пожилой дамы в чепце», хранящийся в Кинешемском художественно-историческом музее. Исполнен он в 1817 году, его стилистика, живописная пластика, колорит позволяют говорить о сильном, мощном и своеобразном «народном» мастере, многое воспринявшим и от иконописи, и от примитивистской «парсуны», и от вполне светлого, прежде всего, «купеческого» письма. К сожалению, давать какую-либо более полную характеристику нельзя из-за отсутствия других его работ. В Кинешемском же музее находятся «Портрет мужчины» художника Стрежнева, исполненный в 1830 годах. Изображен провинциальный чиновник или дворянин средней руки. К этой же живописной и стилистической манере, а также сословному положению изображаемого можно отнести «Портрет мужчины в коричневом камзоле с треуголкой под мышкой» неизвестного художника второй половины XVIII века.

По-моему, эти работы вполне можно отнести к так называемым «Костромским портретам», обнаруженным и отреставрированным московскими и костромскими музейными специалистами. Они были показаны в 1970-х годах на нескольких выставках в Москве и Костроме и стали сенсацией тогдашней художественной жизни. А еще мне вспоминается Григорий Островский из Солигалича, также совершенно новое имя в отечественной живописи, восстановленное в те же 1970-е годы усилиями тех же искусствоведов и реставраторов. Мог бы назвать еще несколько имен самобытных и доселе неведомых художников, работы которых были найдены в музейных запасниках и после реставрации и исследования имели триумфальный успех.

Может быть, дальнейшие поиски сотрудников Кинешемского музея приведут к появлению оригинальных «Кинешемских портретов», которые наряду с уже известными «костромскими» или «ярославскими» подобными работами обогатят отечественное искусство конца XVIII – начала XIX веков.

Весьма занимательной, с моей точки зрения, является личность художника Александра Ивановича Трунтаева. В Государственном Эрмитаже и в Русском Музее хранятся его весьма любопытные «кинешемские» акварели. На одной изображен «Молебен около часовни, установленной в Кинешме на месте битвы жителей города с поляками». На другой – «Вид Кинешмы с противоположного берега Волги». Они исполнены в 1851 году.

К сожалению, как о самом художнике, так и об обстоятельствах появления его акварели, мы почти ничего не знаем. Вероятнее всего, он жил и работал в Петербурге. В Кинешму же был приглашен изобразить столь торжественный молебен. Судя по качеству листов, он получил какую-то профессиональную подготовку. Возможно, учился в Академии художеств. Дальнейший поиск может явить нам интересного многообещающего художника.

Я назвал лишь несколько имен, несколько направлений поиска. Точнее, это призыв к молодым, пытливым, толковым сотрудникам Кинешемского музея, к местным краеведам, ко всем ищущим кинешемцам, которые хотят пополнить и обогатить художественную историю своего города.

Итак, поиск продолжается…

42. Об авторе.

Кончил Евграф Васильевич, московский журналист, искусствовед, литератор. Родился в 1930 году в городе Николаевске-на-Амуре в старообрядческой семье амурских казаков. Трудовую деятельность начал в 1942 году водовозом в колхозе, затем учеником электромонтажника в Хабаровске. В марте 1945 года, как сын погибшего солдата в Великой Отечественной войне, был принял в школу Юнгов Амурского пароходства. В августе-сентябре 1945 года, будучи юнгой на пароходе, в составе Амурской Краснознаменной флотилии побывал в Манчьжурии, в Китае и стал очевидцем войны с Японией, увидел подлинную ее ужасную сущность.

После окончания школы Юнгов поступил в Благовещенсткое Речное училище. Работал в Хабаровском речном порту. Учился в вечерней школе рабочей молодежи. В 1952 году поступил на факультет журналистики Московского Университета имели М.В. Ломоносова. Работал в Совинформбюро, а с 1961 года и по сей день в редакции «Советская культура» – «Культура».

Автор 27 книг. За серию статей, посвященных сохранению памятников культуры и искусства стал Лауреатом премии Союза журналистов СССР. За книгу о Пушкине «Зачем твой дивный карандаш» получил в 1999 году Золотую Пушкинскую медаль. За серию статей о художниках награжден медалью «Достойному» Российской Академии художеств. За книгу «Мое поколение» удостоен высшей награды Российской Академии художеств – Золотой медали. Награжден также медалью Московского Союза художников.

Живет и работает в Москве.

Оглавление

 Вместо предисловия
Это «прекрасный город»
А душа есть не только в «Грачах»
В «Бурлаках» есть частица Кинешмы
Умиротворение великого баталиста
«Черная суббота» Евграфа Сорокина
Откуда дует «Свежий ветер»?
Нет, она не была «попрыгуньей»!
«Утренний привет» Алексея Степанова
Тогда деревья были маленькими
«Родина» Василия Переплетчикова
Кинешемский «Базар» – за два миллиона
«Терем» Бориса Кустодиева
Происшествие в замке Хохштадт
Куда же подевалась «Купеческая дочь»?
Спасение «Русской Венеры»
Паровоз-то кинешемский
Любил лошадей и дороги
Судьба кинешемского «барина»
Возок из семнадцатого века
Прощание с Волгой
Трагедия в Лаврушинском переулке
Воистину – «Ищите женщину»!
Сокровища «Студеных ключей»
Время рождения – весна 19-го года
Эмиссары Наркомпроса
«Повинен» в спасении искусства
Вместо храма – камера смертников
Находка в семейном архиве
Верить- мой вечный удел!
Заполярные миражи над Кинешемкой
Время созревания «Чудесного яблока»
Как в Париже «открыли» Кинешму
Окно на Волгу
Наш земляк Петр Кривоногов
Где моя деревня – где мой дом родной?
Этот загадочный «Автопортрет»
Искусство я люблю больше самого себя!
Утренние ласточки
Маляр из «Шанхая»
Продолжение следует?
Об авторе
Оглавление